Десантно-штурмовой батальон 70 ОМСБр Кандагар

{jcomments on}Я получил письмо и долго не мог понять: от кого?
Подумал было, что вышла ошибка, но на конверте была написана моя фамилия, и в самом письме меня называли моим именем. Лишь дочитав до середины, я понял, наконец, кто его писал.
Наверное, я, малость, свихнулся, когда понял, потому что мне написала Мишкина мать.
Я не дочитал его даже, а пошел за палатку, туда, где была свалка из обгорелых кружек, банок из-под сгущенки и других консервов.
Я сидел, смотря на нашу огромную палатку и на другие такие же огромные палатки. Они были точно такого же цвета, как и пески этой чертовой пустыни Регистан.
Странное совпадение. Хотя, какого дьявола, совпадений не бывает!
Видимо, я вспомнил Самарканд, где мы загуливали с отцом лет десять назад.
Я был тогда сопливым пацаном и ходил под стол пешком.
Ну, это я, конечно, преувеличиваю, что под стол, но “регистан” там был, точно помню.
И медресе Улугбека было, и чайханы, и гнезда аистов на старых мечетях.
Господи, какого черта я это вспоминаю! Про всякие там перекати-поле и барханы, и “белое солнце пустыни”, и про жару под 60  Цельсия мне думать надоело.
Мне вообще надоело думать.
Поэтому я курю чарс и вот сейчас (сейчас, сейчас, минуточку!) выну из нагрудного кармана небольшой шмат опиума и сожру. Горечь – не то слово, запить бы его.
Интересно – вода еще осталась?
Достаю фляжку, определяю по звуку: что-то плещется – пара глотков или меньше. А здорово “цепляет”: глаза становятся горячими, а руки и ноги холодеют.
Я ложусь на бок – в тень этой самой оранжевой палатки. На зубах скрепит песок. Смотрю на свои руки: руки – шоколадного цвета, а волосы выгорели и стали не золотистыми даже, как раньше, а совершенно белыми, наверное – поседели.
Разве седеют волосы на руках и ногах? Надо спросить у взводного – он все знает. Чепуха какая в голову лезет!
Я начинаю смеяться, я не знаю, почему я смеюсь. Мне не хочется смеяться. Я просто всеми фибрами боюсь взводного. Он – отличный мужик… Почему же мне так смешно?
Я достаю из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и опять начинаю читать.
Почему написано зелеными чернилами? Были же синие… Впрочем, просто на глазах они становятся красными.
Вот что я читаю: “Дорогой мой сын”!
Нет, опять – комок в горле! Опять – слезы. И сушняк. Зверский сушняк.
Неужели опиум не “цепляет”?
Я плачу, мне больно, я закрываю глаза и вижу красно-зеленое марево.
Это – солнце. Это – цвет моих век: там, по маленьким капиллярам, течет кровь. Праздник Рамадан… Я – наркоман…
Я – боец, точнее – профессиональный убийца. “Шурави-гитлери”, - так нас зовет мирное население или душманы. Их разве поймешь? Все они – на одно лицо.
Под закрытыми веками начинают мелькать картинки…
“Дорогой мой сын”…
Я вижу дорогу.
По дороге движутся со страшным рычанием БМП.
Я – наводчик-оператор, стрелок. Мы все – в красной пыли, это – глина. Мягкая, как пудра или мука.
Мы перегоняем БМП из Кандагара. В первой едет Мишка. Я – во второй. В третьей – какой-то корреспондент какой-то газеты из Москвы. И там же – комвзвода Дюба. И Литуновский с ними: он выставил свою доблестную волосатую грудь, автомат – наперевес, лихо заломленный берет – шлемов он не признает. Ему скоро домой, почти “дембель”.
В первой БМП – Мишка, земляк, он – из Электростали. Я все про него знаю, и про его Ленку, и что он скоро станет отцом.
<Я открываю глаза и хочу остановить это кино.
Я его уже видел. Я не хочу больше. Я смотрю это кино уже больше полугода, хватит!
Взгляд падает на ослепительно белый листок письма. Его написала мне Мишкина мать.
Господи, она ведь ничего не знает! И не узнает…
Сзади кто-то скрипит песком: “макаронник” Клочков, прапор позорный.
“Веревкин, опять здоровьем рискуешь”? – говорит Клочков. Это он мне. Мне очень хочется его “гасануть”, но лень, и притом очень жарко.
Я отвечаю довольно спокойно: “Так точно, гвардии “макаронник”, рискую”!
И выпускаю дым куда-то вверх, этак непринужденно, вроде и не ему в рожу, а так – в небо.
В небо пустыни Регистан.
Он что-то орет, я приоткрываю один глаз и смотрю на эту харю ламброзовского убийцы. Мне опять делается ужасно смешно, ну просто нет сил, и встать нет никаких сил от смеха. Я опять затягиваюсь: глубоко, с воздухом, и вижу перед собой белый треугольник письма, точнее – прямоугольник. Это невыносимо…
Я закрываю глаза и слышу рев двигателей. Мишка со своими ребятами идет первый. Толибердиев, я и Остратюк – вторыми, Самойлов, Литуновский, корреспондент и Дюба идут третьими.
У меня опять холодеют руки и к горлу подкатывает. Сердце, кажется, на мгновение перестает биться.
Я вижу все, как в немом фильме, только не в черно-белом, азелено-красном. Я вижу, как взрывается Мишкина БМП.
Дистанция – порядочная. Такая, что Толибердиев успевает резко затормозить, нас зверски заносит.
Я выскакиваю. Я бегу. Бегу к Мишке, бегу, бегу… Но почему-то – стою на месте. Так часто бывает во сне.
Бежит Самойлов, бежит корреспондент, бежит Дюба, бежит Толибердиев. Вот только Литуновский лежит на обочине: на его геройской груди медленно расползается красно-бурое пятно. Кто-то говорит слово “осколок”. Берет лихо заломлен, соломенного цвета чуб медленно колышется. Ему же скоро домой! Все вокруг медленно колышется.
Я бегу. Кто-то вытаскивает Мишку, он почему-то без ног.
Он лежит на дороге, в красной пыли, и рядом с ним лежит еще что-то голубоватое, полупрозрачное, в красной луже. Мишка безумно смотрит по сторонам, я знаю, что он ищет меня.
- Я здесь! Мишка, Мишка, здесь, слышишь? – ору я ему в ухо.
Я понимаю, что Мишка жив, но что он тоже, наверное, не слышит меня, как и я не слышу ничего. Потом я раздираю свой ИП и делаю Мишке укол. Потом я просто ложусь рядом с Мишкой на дороге, а вокруг стоят какие-то ноги. Ноги в красной пыли.
И я вижу, что эта голубоватая, отливающая перламутром куча рядом с Мишкой тоже испачкана в пыли. Она становится разноцветной, в ней что-то движется, пульсирует и шевелится. Мне делается страшно. Очень страшно.
Кажется, Мишка тоже понимает, что это – его кишки.
Он шевелит абсолютно белыми губами, он хочет мне что-то сказать, я прижимаюсь ухом к самому Мишкиному рту: “Володька! – слышу шепот, как будто издалека, из трубы вроде. – Володенька, стреляй! Стреляй, стреляй в висок! Стреляй же сука”! И тут мгновенно я все понимаю и кричу: немое кино с замедленной съемкой кончилось. Я кричу во все пересохшее горло, сколько хватит легких, просто кричу: “А-а-а”! Выстрела я не слышу.
Я падаю на Мишку, грудь на грудь, я выкрикиваю что-то истерично, не выпуская автомата и целясь во всех подряд.
Я вижу, как бесформенная куча продолжает шевелиться. И тут я слышу щелчок затвора фотоаппарата.
Кто-то выбивает ногой у меня автомат, наверное, вовремя. Потом – я не помню. Было очень жарко. Говорят, я бил корреспондента, меня оттаскивали, я бил ногами и все пытался раздавить упавший в пыль фотоаппарат. Даже Дзюбе въехал в челюсть пару раз. Истерика – это иногда бывает.
Через день я отправился сопровождать Мишку в Электросталь. Там его ждали мать, Ленка и новорожденный сын, тоже Мишка.
На этом кино кончается.
Я врал матери, врал Ленке, я безобразно напился и плакал, и врал все время, боясь остановиться. Ну, конечно, про бой, про чертей душманов, про расцентрованные пули, про взрывные волны, осколки и ночные прыжки. И про Мишкин какой-то невероятно геройский подвиг. Потому что так было надо. Им надо, я это точно знал.
И вот я получаю письмо. Я не могу на него ответить, хоть и знаю, что это плохо, потому что Мишка был один у матери, а она ведь только просит разрешить ей писать: “Дорогой мой сын”. Но я так и не дочитал до конца это письмо. Не смог. Наверное, я малость свихнулся от этой жары, от этого чарса и опиума.
Я бросил письмо в мусорную кучу из консервных банок и стал смотреть, как оно горит. У меня классная американская зажигалка, я ее тогда еще, давно, на пересылке в Термезе, выменял у Мишки на значок "100 прыжков".

 P.S. Насколько известно, рассказ писался не персонально Наседкиным Андреем, а надиктовывался с его слов, и в отношении Литуновского Сергея допущена ошибка..
Он, слава богу, жив-здоров.
Наверное, кто-то чего-то не понял..
А вообще, как мне кажется, что-то приврали и приукрасили от себя те журналисты, кому попали в руки и кто в дальнейшем опубликовал рассказы Наседкина..